Протесты охватывают все больше регионов России. В Новосибирске впервые за долгое время мэрия согласовала воскресный митинг против повышения налогов, подобные акции прошли еще в нескольких крупных городах. Как в период затяжной войны и падения уровня жизни растут напряжение в обществе и бытовая агрессия — и к чему это может привести — в интервью «МО» рассказал психолог Александр АРЧАГОВ
— Мы заметили рост дел за хулиганство и бытовой агрессии. Может ли это быть следствием накопившегося негатива и усталости от войны — то есть закономерным продолжением психологической перегрузки?
— У нас всё связано со всем. Часть причин — институциональные и не-психологические. Правоохранители массово заводят дела: у полиции есть KPI на оформление уголовных дел и отправку людей на фронт — раньше звонок пострадавшей «муж бьёт» мог не приводить к делу, сейчас это фиксируют охотнее. Поэтому часть роста — административно-судебная статистика: у кого-то дела стали фиксировать чаще, а часть дел фальсифицируется — как и всегда.
Есть и социально-экономические причины: бедность, рост наркопотребления, «закладки», появление наёмных «спортиков» (людей, которых нанимают бить других). Это тоже фиксируется как хулиганство — по заказу совершаются избиения и прочее. То есть рост преступности в разных сферах взаимосвязан.
Плюс большое значение имеет эффект возвращающихся комбатантов. На фронте людей учат убивать, становится другой поведенческий и эмоциональный алгоритм — боевая адаптация, травма. По возвращении любая провокация может привести к крайне агрессивной реакции. Для некоторых бывших боевиков суды идут мягче: вместо уголовных дел им дают административные — это тоже фактор, который смещает статистику в сторону «хулиганств».
Дальше — психологический фон: после 2022-го резко выросла тревожность, особенно после мобилизации; увеличилось обращение к психологам и одновременно — алкоголизация. Алкоголь и хронический стресс увеличивают агрессивность и вероятность конфликтных выходов.
Наконец, есть фоновая «милитаризация» и пропаганда ненависти. Государственная риторика, которая декларирует насилие и демонстрирует «правомерные» пытки или карательные действия, формирует культурный фон, где агрессия оправдывается. Это превращает гнев в действие — агрессию по отношению к «врагу», а грани между «врагов» и «соседями» стираются.
В результате мы имеем совокупность факторов — институциональных, экономических, психических и идеологических — и отделить ключевой драйвер от вторичных причин пока нельзя.
— Как, по-вашему, может проявиться это постоянное нагнетание и культивация агрессии? Останется ли всё внутри — в семьях, домах, или может перерасти во что-то массовое, общественное?
— Это скорее тема для социологов и политологов, чем для психолога. Трудно сказать. Мы, вероятно, будем видеть всплески агрессии, массовые беспорядки, но не обязательно политизированные. Это может быть что-то вроде стихийных вспышек ярости — как, например, в 2003 году, когда после поражения России от Кореи на чемпионате люди просто пошли громить всё подряд. Такие эпизоды возможны: кто-то разозлился, толпа собралась, пошли конфликты, драки, погромы.
Понятно, что власть постарается такие вспышки подавлять — националистов пересажали, футбольных фанатов пересажали, но полностью исключить такие ситуации нельзя. Насколько это перерастёт во что-то политическое — непонятно. Даже политологи не смогут предсказать, что станет триггером. В Тунисе, например, долгое время подавляли протесты, а всё началось с того, что зелёщик поджёг себя — и это стало спусковым механизмом революции.
Так что, конечно, напряжение будет накапливаться. Если вдруг начнётся демобилизация, что пока маловероятно, то многие вернувшиеся военные принесут с собой травмы, агрессию, и это неизбежно приведёт к росту преступности и насилия. Может появиться и организованная сила — группы ветеранов с политическими требованиями. А может, и нет. К сожалению, такие вещи непредсказуемы: никогда не угадаешь, какая искра приведёт к взрыву.
— Можно ли сказать, что люди всё чаще ассоциируют себя с государством и его риторикой — становятся рупором официальной повестки, защищают её независимо от обстоятельств? Насколько этот процесс осознанный или бессознательный?
— Нет, по данным социологических исследований, такого не наблюдается. Никакого массового всплеска прогосударственного патриотизма нет. Даже среди сторонников войны — зет-активистов, если посмотреть их публичные высказывания, — государство не пользуется доверием. Они говорят: «власть ведёт войну плохо», «государство не помогает фронту», «бросает наших». То есть поддержка войны не равна поддержке государства.
Социологи, например из «Лаборатории публичной социологии», фиксируют, что у большинства так называемых «сторонников» войны это скорее вынужденная позиция — оправдание: «мы вообще против войны, но уж если ввязались, надо довести до конца». Это не лояльность, а форма адаптации: «нас вынудили, нас спровоцировали НАТО».
Такой тотальной идентификации с государством, когда общество сливается с властью, как в классических тоталитарных режимах, в России нет. Даже убеждённые «патриоты» часто государство критикуют.
При этом парадокс: люди власти не доверяют, но подчиняются ей. Например, на мобилизацию многие пошли, несмотря на страх и недоверие. Это проявление своеобразного «двумыслия»: «я не верю, но делаю, потому что так надо».
Раньше действовал негласный социальный контракт: «вы не лезете в политику, мы не трогаем вашу жизнь и доходы». Сейчас этот баланс нарушен — мобилизация, рост налогов, вмешательство государства в частную сферу усилили отчуждение. Люди уходят во «внутреннюю эмиграцию» — в социальное подполье, где стараются не высовываться, прятать доходы, не участвовать в общественной жизни.
В итоге россияне воспринимают и Путина, и войну как нечто природное, вроде снега зимой. Когда спрашивают, поддерживают ли они Путина, для многих это звучит как вопрос: «Вы поддерживаете снег?» — его нельзя поддерживать или не поддерживать, он просто есть. С ним надо как-то жить, убирать лопатой, пережидать.
Так что массовой идентификации с государством нет. Есть привычка к беспомощности и ощущение, что на происходящее невозможно повлиять.
— Вы сказали, что люди воспринимают происходящее как данность и не чувствуют, что могут что-то изменить. Это приводит к чувству беспомощности и безнадёжности?
— Безусловно. Это и беспомощность, и безнадёжность, и выгорание. Здесь важно вспомнить известную теорию Мартина Селигмана о «выученной беспомощности». Он когда-то проводил эксперименты на собаках: животное получало удары током и не могло выбраться из клетки. Потом, когда ток переставали подавать, собака всё равно не пыталась убежать — просто ложилась и терпела. Так Селигман описал механизм беспомощности: если долго жить в ситуации, где ты ничего не можешь изменить, ты перестаёшь пытаться.
Спустя годы один из его учеников провёл новые эксперименты и выяснил, что всё ещё интереснее. Первичная реакция живого существа — не борьба, а именно пассивность. И только с опытом успешного сопротивления мы учимся действовать. То есть на самом деле у нас не «выученная беспомощность», а наоборот — «выученная помощность», способность сопротивляться. Но если опыт неудач повторяется, этот навык угасает, а базовое состояние — сдаться — возвращается.
В России именно это и происходит. У людей почти нет опыта успешного сопротивления. Всё, что можно вспомнить за последние десятилетия — редкие эпизоды вроде дела Голунова или протестов против реновации. Всё остальное — поражения или отложенные эффекты. Люди видят, что от их действий почти ничего не меняется, и возвращаются к состоянию выученной беспомощности.
Это выражается в апатии и депрессии. В стране фактически эпидемия депрессии, просто она плохо диагностируется. Люди не верят, что могут повлиять на политику, но и на собственную жизнь влияют всё меньше.
При этом парадоксальным образом эта апатия касается и сторонников войны. Даже они жалуются, что «люди перестали донатить фронту», «всё всем надоело». Деньги заканчиваются, вера уходит, усталость растёт.
Мы видели это во время мятежа Пригожина: «попкорновый мятеж». Люди в Ростове-на-Дону спокойно стояли с кофе и снимали вооружённых вагнеровцев на телефон. Никто не сопротивлялся, никто не поддерживал — просто наблюдали. Это и есть состояние массовой беспомощности.
Граждане максимально адаптивны. Они не протестуют — они приспосабливаются, пытаются выжить в ухудшающейся среде. И это ощущение, что «всё становится хуже, но ничего нельзя сделать», появилось не вчера — оно тянется с 2014 года и стало коллективной психологической нормой.
— Сейчас протесты возникают вокруг арестов музыкантов — как со Стоптайм. Это что-то уникальное для современной России?
— Я не думаю, что это какая-то особая специфика именно российской поддержки творческих людей. Люди, чувствуя недовольство и преодолевая беспомощность, ищут любые формы выражения протеста — в том числе через творчество. Когда государство активно подавляет любое инакомыслие, часть людей уходит в литературу, философию, мультипликацию, музыку — в любые формы, где можно говорить иносказательно. Известно, например, что во времена СССР в «Союзмультфильм» шли люди, которые понимали, что кино с цензурой они не снимут, а через мультфильм хоть что-то могут сказать.
История со Стоптайм — не уникальна, а закономерна. У людей накопилось раздражение, и любое событие становится способом безопасно выразить протест. Вспомните, например, историю с голосованием за 500 рублей — казалось бы, ерунда, но люди массово отреагировали, потому что это была форма социального выплеска. Или случай с Надеждиным — очереди на подписи стали способом хоть как-то проявить несогласие.
Стоптайм вызывает сочувствие: молодая, хрупкая девушка, которой было 15 лет, когда началась война. Образ невинного человека, на которого с непропорциональной силой обрушивается государственная машина, вызывает естественное желание поддержать. Такие волны мы уже видели — с Олей Мисик, с участницами «Марша матерей», и будем видеть ещё.
Меня в этой истории тревожит другое. Судя по логике дела, сначала ей вменили «дискредитацию армии» за песню, которую кто-то слушал в Киеве — абсурд. Но, скорее всего, это был предлог: чтобы задержать, пока готовят уголовное дело за другие песни. Уже назначили штраф, теперь, вероятно, будет запрос на реальные сроки. Я думаю, ей могут дать около пяти лет. Было бы чудом, если не посадят.
Но важно понимать: это не про страх государства перед музыкантами. Это про работу карательной машины, которой нужны «результаты». Силовой аппарат должен кого-то «поедать», чтобы отчитываться, получать премии, выполнять план. Просто сейчас под руку попались музыканты, художники, случайные люди — потому что все политические активисты уже уехали или сидят.
Так что это не уникальная история, а проявление общей логики репрессий. И, увы, тенденция эта будет только усиливаться.
А то, что люди продолжают поддерживать музыкантов — это очень важно. Это остаток солидарности и эмпатии, которые ещё живы в обществе. Пусть это мало что меняет политически, но именно из таких проявлений может когда-нибудь родиться настоящий поворот. История показывает, что люди входят в политическое действие внезапно — по причинам, которые никто заранее предсказать не может.