В 2025 году различные акции протеста прошли как минимум в 21 российском регионе — от Башкирии до Дальнего Востока, сообщил проект «Можем объяснить». Люди выходили на митинги и пикеты по разным поводам: повышение утильсбора, эвтаназия животных, муниципальная реформа, задержки зарплат и, разумеется, война против Украины.
Как объясняет политолог Дмитрий Орешкин, эти вспышки не складываются в общую волну: люди видят только свои локальные проблемы, а режим успешно нейтрализует тех, кто способен превратить раздражение в протест. При этом, в регионах Путиным теперь недовольны сильно больше, чем раньше – тогда Москва считалась протестным эпицентром России. Сейчас – все наоборот, считает Орешкин.
— В разных регионах люди выходят на локальные акции — это признак раскачивания настроений?
— Нет, я бы не сказал, что всерьёз что-то стало раскачиваться. Мы видим глобальные проколы, мы видим забастовки, например, в маленьких шахтёрских городах, не самых крупных. Мы видим в Кингисеппе какие-то акции протеста — там, где произошло локальное совпадение неблагоприятных факторов. По стране в целом я бы не стал говорить о нарастании протестного чувства. Ещё рано. Есть первые признаки, которые вы справедливо упомянули, но они не отражаются на медленном, инерционном общественном мнении.
Люди воспринимают реальность через личный опыт — зарплату, проблемы с интернетом, невозможность позвонить бабушке, безработицу близких. Но они не распространяют этот опыт на всю страну. Поэтому и обращаются к Путину: «Владимир Владимирович, разберись с боярами».
Об опыте взаимодействия со страной у них представлений нет: он опосредован телевизором и привычными источниками информации. Что они знают о том, как устроена Россия? Ничего.
На уровне личного опыта у примерно трети людей ситуация становится хуже. Не критично — режиму ещё далеко до того уровня, когда люди готовы выходить и бороться. Они предъявляют конкретные претензии по конкретным проблемам, ожидая, что государь разберётся.
Динамика при этом неблагоприятная. Мы, профессионалы, занимаемся статистикой: видим дефицит рабочих рук, экологические проблемы, падение рождаемости — всё это неизбежно скажется через некоторое время. Но обычный человек так не мыслит. Он слышал что-то про запрет абортов, но не связывает это в цельную картину.
В целом дела в стране хуже — и будут ухудшаться. Но политический режим остаётся прочным. Надо понимать разницу между страной и режимом: страна может быть нищей и отчаянной, а режим при этом — устойчивым. Примеры — Венесуэла, Северная Корея. То же самое и здесь: положение в стране ухудшается, но на прочность режима это пока не влияет.
— Можно ли сравнить нынешние локальные всплески с ранним периодом Горбачёва, когда массовых протестов ещё не было, но мелкие акции уже возникали?
— Есть некоторое сходство, но нужно понимать: люди, которые сейчас контролируют власть, помнят те времена. С середины 80-х, ещё до гласности, во времена Андропова и Черненко, очень модным был экологический протест — он подменял политический. Люди понимали, что что-то неправильно, хотели повлиять, но знали: за политику посадят сразу, а экология безопаснее. Тогда были массовые движения, появившиеся буквально «из ниоткуда»: защита Байкала, кампания «Спасите Арал», протесты против Слокского ЦБК в Балтии. Это были сублимационные, псевдополитические протесты, через которые накапливалось раздражение.
К этим экологическим акциям присоединялось и недовольство местных властей. Например, движение за спасение Арала подпитывали каракалпакские партийные элиты, рассчитывавшие выскочить из подчинения Узбекистана и перейти под управление РСФСР. Ташкент эти попытки быстро задавил, лидеров разогнал — и про Арал вскоре забыли, хотя сам водоём почти исчез.
Помню отчаянную борьбу экологистов против строительства тоннеля Москва–Тбилиси через горную Ингушетию. Объективно транспортная инфраструктура нужна, сокращает путь на сутки, но протесты были огромные: «гнездилище белоголового орла», «нарушение природного баланса» и так далее. Проект заблокировали. Как теперь видно, за протестами стояли в том числе грузинские партийные элиты, которым не нужен был прямой путь — по нему слишком легко вводить войска.
Такие псевдополитические протесты тогда были развиты очень сильно. И нынешние чекисты это прекрасно понимают: из экологических тем очень органично вырастают национальные. Москва производит мусор, везёт его на границу Коми — и это мгновенно превращается в национальный протест: «наш ландшафт отравляют, свалку поставили у границы, ветер понесёт к нам».
Башкирские протесты против содовой компании тоже выглядели экологическими, но по сути были антимосковскими, с большой долей национального. Кремль это понимает — и потому давит такие акции жёстко и последовательно.
Так что ответ — «да». Это детская форма сублимации протеста. «Папу наказать нельзя, тогда накажу собачку» — я не могу говорить о политике, но мне не нравится, что происходит вокруг, и я иду «защищать природу». В этом смысле параллели очевидны. И люди, которые сидят на Лубянке, понимают это ничуть не хуже нашего.
— Есть ли объективные предпосылки для нарастания протестных настроений, учитывая, что жизнь не улучшается, несмотря на репрессии?
— Жизнь ухудшается, хотя не у всех и не везде. Здесь приходится обращаться к социологии. Раньше можно было использовать и электоральные данные — они давали понимание, где власть сильнее приписывает результаты, где слабее. Сейчас этот инструмент полностью утратил смысл: всё сплошь сфальсифицировано, и география электоральная перестала что-либо показывать. Это больше не отражение настроений людей.
С опросами лучше, но и там есть проблемы. Чем авторитарнее режим, тем предсказуемее результаты не только из-за страха — люди начинают действительно так думать. Северный кореец вам искренне объяснит, что Ким Чен Ын — лучший вариант для страны, с аргументами, подчеркнутыми из телевизора. У него нет альтернативной картинки и нет возможности сравнить. Он так воспитан.
Поэтому трудно понять, где страх, а где искренность. В тоталитарных режимах народ становится абсолютно управляемой массой — то, о чём писал Троцкий. Люди видят свои локальные проблемы — зарплату, интернет, увольнение, невозможность дозвониться бабушке — но не экстраполируют это на страну. Про страну им рассказывает телевизор. А там всё «от победы к победе», «бороздим космос», запускаем «победоносные ракеты» — хотя давно уже нет.
Социология в целом показывает поддержку происходящего. Но в авторитарном режиме абсолютные цифры искажены системно. Однако динамика — вполне достоверна. Если один и тот же вопрос задавать месяц за месяцем одной и той же социальной группе, видна тенденция: лучше или хуже.
«Левада» десятилетиями спрашивает: дела в стране идут в правильном направлении или в неправильном?
Минимум поддержки был летом 2020-го, в ковид: 42% считали, что страна идёт правильно. Это минимум — но всё равно почти половина. Максимум — март 2022-го: 69%. «Наконец-то началась война, сейчас покажем всем». Общественное мнение реагирует на события — оно не аморфное.
Если сравнить: в ковид — 42%, в марте 2022-го — 69%. Разница почти 30 пунктов. Динамика фиксируется очень точно, даже если абсолютные величины спорны.
Абсолютный пик — февраль 2024 года: 75% считали, что страна идёт в правильном направлении. Почему? Украинская наступательная операция 2023 года захлебнулась, начались мощные вливания в ВПК: поднялись зарплаты, появилась работа у людей в малых промышленных городах, десятилетиями пребывавших в депрессии после развала советских заводов.
С февраля 2024-го началось постепенное снижение. Сейчас, по тем же данным, — 67%. Минус 8 пунктов от пика, но всё равно значительно выше половины.
— Может ли усилиться недовольство среди молодежи, которая получает информацию иначе, чем старшие поколения?
— Опасности есть, но реальной угрозы нет. Парадоксально, но по вопросам о настроении и оценке ситуации в стране именно молодежь до 25 лет чаще других отвечает позитивно.
Пятнадцать лет назад логика была противоположной: молодые чувствовали себя неудовлетворёнными, не видели лифтов, считали систему закрытой. А пенсионеры, которым был близок возврат к советским ценностям, поддерживали путинскую риторику.
Сейчас всё вывернулось. Молодежь примерно вдвое чаще, чем пенсионеры, говорит, что дела в стране идут в правильном направлении. Для них открыты новые профессии, им проще найти работу, уехать учиться, попасть на государственные курсы по дронам и так далее. Они оптимистичны.
А пенсионеры — наоборот. Цены растут быстро, особенно на продукты, лекарства дорожают, медицина ухудшается, пенсии отступают. Это отражается в ответах: у них заметно больше негативных оценок.
Парадокс в том, что 15 лет назад против режима выступали продвинутые слои — молодежь, образованные, большие города. А теперь именно Москва демонстрирует устойчивую поддержку. Потому что в Москве действительно всё работает: вывозят мусор, строят метро, чинят дороги, есть работа, высокие доходы.
И москвичей не берут на войну. Берут людей из депрессивных регионов, временно прописывают в Москве и отправляют на фронт «от имени столицы». Москвичи этого даже не замечают.
Поэтому Москва и в меньшей степени Петербург стали зонами поддержки режима — полностью противоположно тому, что было в 2011–2012 годах. Тогда людей возмущала фальсификация выборов. Сейчас же массовое сознание кастрировано: выборы фальсифицируют — ну и ладно, «а где не фальсифицируют?».
Если лично человеку стало жить лучше — зарплату подняли до 300 тысяч — он делает вывод: значит, страна идёт в правильном направлении, и режим получает его поддержку.
— Куда делись «буйные головы»? Вся память о протестах 2011–2012 и 2019 годов выветрилась? Или она уехала вместе с эмиграцией?
— Скажем шире. Прежде всего, люди, которые профессионально манипулируют общественным мнением и управляют политикой — на Лубянке, в администрации президента — прекрасно усвоили уроки тех протестов. Они знают, какие ошибки были допущены тогда, и теперь стараются их не повторять. Поэтому они точечно изымают тех, кто способен стать политическим лидером.
Где Явлинский? Сидит тихо, не слышно. Где Немцов? В могиле. Где Навальный? В могиле. Где другие потенциальные лидеры? В тюрьмах или в эмиграции. Они понимают: без лидера протеста не бывает. Поэтому нейтрализуют тех, кто может стать такими центрами притяжения.
Что касается «памяти». Люди, которые выходили в белом на Болотную, которые стояли на мосту после убийства Немцова, никуда не исчезли. Кто-то уехал, кто-то сидит, но это небольшая доля общества. И это важно. Потому что логика лубянских людей очень простая и берёт корни ещё в 40-х годах — времён советской оккупации Прибалтики. Чтобы парализовать протестность в любой стране, достаточно убрать 2–3% активного, мыслящего, образованного населения. Интеллигенцию, местную бюрократию, предпринимателей. Уберёшь — и остальное превращается в стадо.
Они это отлично знают и делают ровно это: вычищают дрожжи, чтобы сусло не забродило. Массовых репрессий не нужно.
Поэтому люди, которые ходили на протесты, не изменились. Но они поняли бессмысленность открытого сопротивления — их в этом убедили. Пример Белоруссии показывает это наглядно: вся страна стояла под флагами, сотни тысяч на улицах — и ничего не добились. Режим контролировал силовиков, разогнал, посадил несколько тысяч — и полностью перемолол протест. Страна живёт дальше, как Северная Корея живёт.
Те же процессы и в России. В Москве многие вспоминают протесты с досадой: выходили — чего добились? Власть отвечает: зато стабильность сохранили, вот вам ещё денег. И пока есть возможность «подбрасывать» деньги ключевым группам — медийным, чиновным, силовым — они будут это делать.
Купили кого нужно: тот же Соловьёв был смелым критиком пятнадцать лет назад, выступал на «Серебряном дожде». Его доходы тогда и сейчас — разница, возможно, в сто раз. Купили, запугали, выгнали — и режим спокойно сидит.
Это застой? Да, застой. Это отставание? Да, огромное. Но их это не волнует. Их интересует только благополучие собственного сословия.
Режим может жить сколько угодно долго, если элиты довольны.
А вот страна — нет. Страна стремительно деградирует: демографически, экологически, экономически. Но для режима это не имеет значения.