Проитоиерей Андрей Кордочкин отказался служить в Русской православной церкви, потому что не хочет зависемть от пропагандистов зла и войны. В интервью «Можем объяснить» священник рассказал, что по его мнению, происходит с русским православием и почему люди, которые должны пропагандировать гуманитарные ценности христианства, стали выступать за убийство ближнего.
Кто такой Андрей Кордочкин
Клирик Испано-Португальской епархии РПЦ МП, протоиерей Андрей Кордочкин, родился в Ленинграде. Учился в Великобритании в Ampleforth College и в Оксфордском университете. В 2001 году был рукоположен митрополитом Смоленским и Калининградским Кириллом (ныне – Патриарх Московский и всея Руси) в сан диакона, а в 2002 году – в сан иерея. Был настоятелем храма св. равноап. Марии Магдалины в Мадриде. В 2022 высказался против вторжения России в Украину, после чего принял решение о выходе за штат. В декабре Отец Андрей объявил о переходе в юрисдикцию Константинопольского Патриархата.
– Когда Патриарх Кирилл рассказывает, что Россия находится под покровом Богородицы, и мы боремся с западной нечистью и сатанистами, как это коррелирует с идеологией православия?
– Я думаю, что это никак не коррелирует, потому что речь идет о создании определенной идеологии, и это не скрывается. В основе любой идеологии находится миф. Он всегда очень прост. Это миф о собственном превосходстве, который базируется на сверхоценке самих себя. Это может происходить по-разному. Например, по этническому признаку, как в Германии 1930-1940-х годов, или как-то по-другому.
Лет пять назад, когда я писал книжку «Кесарю кесарево. Должен ли христианин быть патриотом?», мне попалась статья американских психологов, которая была посвящена интересному феномену, который они называют “групповой нарциссизм”. Что такое личный нарциссизм мы более или менее себе представляем. Они говорили о нарциссизме как о групповом феномене, о раздутом групповом самомнении. Это поведение является опасным, потому что нарцисс как личный, так и коллективный, нуждается в непрерывной валидации, признании своего величия, как извне, так и изнутри. Тот, кто этого величия не признает, воспринимается этим коллективным нарциссом как угроза. Это то, что происходит сейчас. С одной стороны у них внутренняя угроза — люди, которые стали политзаключенными, которые подвергаются всевозможным административным и уголовным преследованиям, хотя очевидно, что никакого преступления в обычном смысле слова они не совершали. С другой стороны, все человечество, которое отказывается играть в эту игру, они воспринимают как непосредственную угрозу. Для коллективного нарцисса борьба с этими людьми всегда будет самозащитой.
Если вы помните, в Евангелии есть замечательная притча о мытаре и фарисее, о человеке, который приходит в храм и благодарит Бога за то, что он не такой, как другие люди, и начинает перечислять людей, которые, по его мнению, хуже, чем он. Для нас, в христианстве это поведение недопустимо. Если оно недопустимо на личном уровне, то оно также недопустимо на уровне группы.
– Вопрос к вам как к историку христианства. Мы знаем, что Сергий Радонежский благословлял войска, и это, в общем-то, не считается зазорной страницей православия. Насколько нормально столь активное участие церкви в военных действиях?
– По поводу Сергия Радонежского и Дмитрия Донского – это отдельная тема. Здесь очень важно отличать историческую реальность от легенды. По этому поводу есть исследования. Вопрос в том, что мы вкладываем в термин «нормально». На протяжении всей истории национальные церкви поддерживали свои государства во время войн.
Может быть, это не очень хороший тон ссылаться на кинофильм, как на источник, но тем не менее: есть фильм «Счастливого Рождества», который повествует о перемирии во время Первой Мировой. Вот это там очень хорошо показано, как во время войны молится британский военный капеллан перед образом распятого Христа и просит победу. С другой стороны, немецкий капеллан молится перед тем же самым образом и о том же самом.
К сожалению, это все на протяжении человеческой истории происходило не раз и не два. Сейчас, в XXI веке, снова возвращается риторика не то, чтобы XVIII или XIX века, а времен крестовых походов. Когда святейший патриарх Московский и всея Руси говорил, что солдату прощаются грехи, если он погибает во время сражения. В принципе, это то же самое, что говорил папа Урбан перед крестовым походом в 1095 году, это те же самые слова, которые некоторые немецкие епископы, например, епископ Фон Гален, говорили о немецких солдатах в 1944-1945 году. Поэтому нынешняя война интересна тем, что религиозный риторика и религиозный словарь снова возвращаются для того, чтобы войну не только оправдать, а представить ее как войну священную, как войну не просто за территорию, каковой она является. По-большому счету она заключается в том, чтобы или захватить и подчинить себе другое государство, если не получается целиком, значит отгрызть какой-то кусок. Фактически мы вернулись снова в средневековое повествование.
– Англичанин молится за победу над немцем, немец молится за победу над англичанином. С кем в этой ситуации Бог?
– Если мы посмотрим на евангельское повествование, то увидим, что Бог не идентифицирует себя силой, с государственной мощью, с вооружением и вообще с царством Кесаря. Бог там же, где он был всегда. Бог с теми, кому плохо, с теми, кто лишен дома, с беженцами, с ранеными. В конечном итоге, он с теми, кто его призывает не просто по имени, а призывает его своим сердцем. Вы сказали в начале о том, что часто звучат слова “западный” и “сатанисты”. Если брать настоящий сатанизм, то с точки зрения христианства в нем нет, конечно, ничего хорошего и полезного для человека. Но я бы напомнил, что когда в Евангелии Господь произносит самые страшные слова, он говорит, «Отец ваш – дьявол», эти слова обращены не к сатанистам, не к атеистам, а обращены к людям, которые уверены в том, что они достигли совершенства в исполнении божьего закона, который они получили через Моисея.
В этом смысле маскировка именем Божьим зла, она гораздо опаснее, чем откровенный сатанизм. Когда мы говорим о сатанизме, то по крайней мере, мы понимаем, с чем мы имеем дело. Здесь все термины христианские являются просто камуфляжем, чтобы скрыть то, что находится под ним – оружие, которое приносит разрушение и смерть.
Важно понимать, что происходит. Здесь ведь речь не идет, что мы кто-то критикуем что-то или кого-то осуждаем. Не важно, считаем ли мы себя частью академического мира. У меня нет идеи вынести на суд, все равно последнее слово за Богом, а не за человеком. Я думаю, что пытаться понять то, что происходит, и найти для этого правильные слова – это наше право и обязанность. Иначе мы становимся сами слепыми, и тогда слепые ведут слепых, как на картине Брейгеля.
– Вас как человека наверняка же волнуют судьба православной культуры России? Как вы оцениваете ее перспективы? К чему приведет подобная политика РПЦ? Православие ведь сейчас совершенно не привлекательно для молодежи.
– Слава Богу, что оно не привлекательно. В образе человека, который прибит гвоздями к кресту, ничего привлекательного нет. Этот образ достаточно страшный. И пока человек этого не понимает, двигаться дальше не имеет смысла. Когда вы спрашиваете меня о судьбе православия в России, я вспоминаю Евангельское повествование. Царство Бога и царство Кесаря. Каково отношение Христа к государству и к власти? Ведь не сказать, что оно хорошее, не сказать, что оно плохое, как будто бы движется через него и как будто он его вообще не видит. В конечном итоге для него всегда важна судьба конкретного человека, который перед ним находится. И в этом смысле, для меня, как для русского православного человека в глобальном смысле эта историческая судьба меня вообще не волнует. Если меня что-то действительно волнует, то мне волнует судьба и жизнь того человека, который так или иначе оказался в зоне моей пастырской ответственности. Когда я что-то могу для него сделать как священник – это меня волнует по-настоящему.
Что-то может быть и чего-то может не быть. Государство появляется и исчезает, церковь появляется и исчезает. Откройте, например, книгу “Откровения Иоанна Богослова”. Семь церквей, о которых идет речь в начале, они были, потом перестали существовать, на их место пришли другие. Но так или все это важно? Важна жизнь и судьба человека, прежде всего.
– Это политика подлизывания к власти со стороны РПЦ, насколько она правильна с вашей точки зрения?
– Это работает очень просто. Мы это уже видели, как это работает в 1917-м. Для меня был очень интересен опыт истории католической церкви в Испании в XX веке. Если институциональные церкви становятся частью несущей конструкции для определенной политической структуры, то, когда эта структура падает, все эти подпорки не падают вместе с ней. Это то, что произошло с церковью после революции в России. Отчасти это произошло с католической церковью в Испании, которую многие рассматривали как некоторый аппендикс к диктатуре Франко. У меня нет никакого сомнения, что впереди очень большая драма. Это не будет происходить, конечно, так же, как в первые послереволюционные годы в России. Очевидно, что нынешняя политическая конструкция в России обречена на деление, на разрушение или другие формы. Это может иметь разные сроки, но она сама себя на это уже запрограммировала. То, что будет происходить с церковью, будет вызывать очень глубокую боль и печаль. Не исключено, что, как после революции, отвечать будут те люди, которые, возможно, ни в чем не виновны. Таковы законы истории.
— Создается впечатление, что православие в России переходит в категорию военного язычества. Это так?
— Что касается милитаризма, то если всё поставлено на служение бога войны, понятно, что тогда и иконы, и храм, и вообще всё, что есть в христианстве тоже поставлено на службу этому богу. Бог этот кровожадный, он требует человеческой крови и человеческой жертвы. Причём никогда ему не бывает достаточно. Ему всегда мало, ему всегда нужно больше. Поэтому здесь мы, конечно, говорим о каких-то вещах уже не просто несовместимых с христианством, а явным образом ему противоречащих.
— А где проходит грань дозволенного для православного человека? Иконы на бардачке машины, это уже магия или еще нет?
– В данном случае речь не о том, где икона находится, а для чего она там. С одной стороны, если эта икона находится в автомобиле, то человек понимает, что дорога является опасностью и для него, и для других людей. Если для него образ Спасителя, Богородицы или кого-то из святых вызывает живую память о Боге, то в этом ничего языческого быть не может. С другой стороны, если человек использует этот образ просто как амулет и считает, что сам факт прикрепления иконы к бардачку автомобиля его защищает, независимо от того, как человек себя за рулем ведет, то в этом случае уже речь не идет о христианском отношении. Здесь дело не столько в самом факте нахождения иконы в автомобиле, сколько в том, что человек в это вкладывает, какие надежды возлагает, и что при этом он требует от себя.
– Возвращаясь к названию вашей книги. Должен ли в таких обстоятельствах христианин быть патриотом?
– Все зависит от того, как вы определяете слово "патриотизм". Не существует единого общепринятого определения патриотизма. Определение, которое я принимаю в своей книге – это определение одного из американских философов. Он говорит, что патриотизм – это "Loyalty to one’s state". "Loyalty" можно привести по-разному – лояльность, верность, преданность, все эти определения будут верными. Может вам показаться, что упрощение, но это не так. Здесь работает очень простой принцип. Есть большое количество людей, при этом умных, образованных, которые считают, что если твоя страна ведет войну, то ты должен быть на стороне своей страны. Я это слышал много раз. Люди, которые эту позицию не разделяют, естественно, их называют предателем. И естественно их упрекают в отсутствии чувства патриотизма. Разговоры о патриотизме всерьез начинают идти всегда в любой стране, именно во время войны. Для меня этот аргумент не работает, по крайней мере, по двум причинам.
Во-первых, если мы считаем, что этот принцип верный, то нам придется согласиться с тем, что для немцев, которые жили в Германии в 30-40-е годы, самой нравственно оправданной позицией было поддерживать войну. Я не думаю, что этот тезис правильный.
Во-вторых, я думаю, что мы, как христиане, не можем делегировать наше представление о том, что такое добро и что такое зло власти. У нас у самих эти представления существуют, и мы должны двигаться вперед по своей вере.