— Происходит ли в России рост исламского радикализма или теракты в Дагестане и Крокусе — просто трагические случайности?
— То, что произошло в Дагестане, и предыдущая активность радикальных исламистов в последние месяцы, на мой взгляд, свидетельствует об ослаблении российского государства и фактической утрате им функции по обеспечению безопасности в борьбе с террористическим подпольем.
Считалось, что к середине 2010-х годов это подполье удалось ликвидировать или хотя бы часть боевиков отправить на Ближний Восток (как известно, российские власти потворствовали тому, чтобы многие выходцы из того же Дагестана присоединялись к «Исламскому государству» и уезжали в Ирак и Сирию). При этом какие-то теракты случались, нападения на полицейских происходили и в Дагестане, и в соседних с ним республиках, и все это свидетельствовало о том, что силовыми методами проблему не решить.
Сегодня, на фоне того, что многие силовики заняты тем, что происходит в Украине, а также поиском «пятой колонны», очевидно, что сил на это, так как это было в десятые и нулевые годы, уже нет.
— Объясните, каким образом внешняя политика России приводит к появлению исламистов внутри страны?
— Я не уверен, что именно внешняя политика приводит к росту радикального исламизма. На мой взгляд, здесь проблему надо искать непосредственно внутри России — в том же Дагестане, где огромные трудности связаны с безработицей, с повальной коррупцией, которая вынуждает молодых людей искать для себя альтернативу и находить себе какое-то применение в жизни.
В целом я думаю, что политика российских властей по отторжению представителей этнических и религиозных меньшинств, — когда, скажем, детей в Татарстане заставляют петь песню «Я русский», — способствует отдалению малых народов, которые исповедуют религию отличную от православия. По сути, заставляет их видеть себя не такими, как вся остальная Россия. На этом фоне, в том числе, мы видим проявление радикального исламизма.
— Вы можете составить портрет среднестатистического исламиста с Северного Кавказа?
— Еще в середине 2010-х годов были очень интересные исследования кавказоведов и исламоведов России о том, что большинство людей, которые присоединяются к «Исламскому государству», имеют неплохое образование, являются выходцами из семей чиновников, бизнесменов и полицейских, но находят в идеологии «Исламского государства» какую-то идею правды и справедливости. Видимо, этим людям, которые не видели для себя каких-то серьезных проблем с реализацией, например, в политике, хотелось искать какую-то другую правду, другую идею справедливости и противопоставления себя существующему порядку.
«Исламское государство», как и многие другие террористические группировки, предлагает идею построения справедливого государства по божьим законам. Оно апеллирует к тому, что все вокруг живут по людским законам, а «Исламское государство» якобы предлагает законы непосредственно от лица Бога. Многие подпадают под влияние этих идей, уходят в подполье, берут в руки оружие и считают для себя почетным умереть на этом пути, потому что «Исламское государство» обещает в награду тем, кто берет в руки оружие и идет на верную смерть, прямое попадание в рай. Пойти и устроить теракт — для них это не просто пострелять и получить в ответ пулю, а совершить акт «истишхада», то есть предания себя в жертву во имя того божества, к которому они обращаются.
— А возможно описать тропу, по которой они приходят к терроризму? Вот я дагестанский сын чиновника, который не любит Путина. Куда я иду? Кто и как меня вербует?
— Это очень разные пути. Нет какого-то единого рецепта и способа, как происходит вербовка. В последнее время это происходит через телеграм-каналы. Но учитывая, что в том же Дагестане молодым людям трудно найти себе применение, и они часто безработны, есть места, где молодые люди собираются и пытаются чем-то себя занять: кто-то уходит в спорт, кто-то уходит в религию. В местах концентрации молодых людей не исключено, что могут присутствовать радикалы, которые переманивают на свою сторону тех, кто ищет для себя правду и справедливость. Эта вербовка вполне себе может происходить в таких местах, как мечеть или спортивный клуб.
— А в чем заключается логика тех, кто вербует? Зачем ИГИЛу нужно совершать теракты в России?
— «Исламское государство» регулярно рапортует о терактах, совершаемых по всему миру. Это то, что, по мнению главарей этой группировки, придает ему статусность и «легитимность». Свое существование постоянно нужно чем-то оправдывать, и любой акт террора — это как бы подтверждение того, что у группировки все в порядке, и она продолжает борьбу.
Россия, которая осенью 2015 года стала непосредственной участницей гражданской войны в Сирии, которая воевала напрямую с «Исламским государством» в Сирии, и, по сути, продолжает эту войну до сих пор, является легальной целью уже давно, практически с самого начала существования «Исламского государства». Помимо Сирии, в своих пропагандистских материалах «Исламское государство» нередко упоминает и интервенцию в Афганистан, и две Чеченские войны. В общем, «Исламское государство» подчеркивает, что Россия, по мнению этой группировки, — враг исламского мира.
— А можно определить, каково количество радикальных исламистов на Северном Кавказе и в России вообще?
— Об этом очень трудно судить. Какой процент людей подвержен радикальным идеям, какое количество из них готово взяться за оружие, какое количество из этих людей готово уйти в подполье — по-моему, таких цифр просто нет. Я думаю, что эта склонность к радикальным идеям в любом случае возрастает на фоне того, что в России очень напряженная обстановка. Кстати, среди всех республик Северного Кавказа именно выходцы из Дагестана чаще всего гибнут в Украине. Неслучайно именно в Дагестане, я напомню, были протесты против так называемой частичной мобилизации в сентябре 2022 года.
То есть этот протестный потенциал — он есть. Мы не знаем, в каком виде он может реализовываться, но мы помним, как осенью минувшего года огромное число молодых людей направилось в едином порыве в аэропорт Махачкалы, чтобы штурмовать самолет, прибывший из Израиля. Это важный показатель того, что в Дагестане есть критическая масса людей, которых можно мобилизовать и настроить на какой-то деструктив. Я бы не относил их всех сразу к исламским радикалам, потому что мы не знаем, какое число из этих людей, мягко скажем, недовольным чем-либо в республике, готовы взяться за оружие и пойти убивать. Таких данных просто не существует.
— Насколько я понимаю, история о том, что радикальные исламисты приходят только с Северного Кавказа — это миф?
— Безусловно, Северный Кавказ — это не единственное место, где есть радикальный исламизм. Там это связано с войнами в Чечне. Для многих чеченское вооруженное сопротивление было образцом ведения борьбы, священной войны и так называемого джихада. Это все, конечно, распространялось в соседних с Чечней республиках и приобретало формы активной вооруженной борьбы и призывов к отделению от России.
Что касается других регионов, то мы же помним, например, что Александр Тихомиров, так называемый Саид Бурятский, — выходец из республики Бурятия. Вдохновившись радикальными идеями, он сам переехал на Северный Кавказ и стал проповедовать и вести подрывную деятельность уже там.
Не исключено, что даже в самых отдаленных регионах России по-прежнему есть те, кто вдохновляется идеями радикалов, тем более, что сейчас доступа к информации стало еще больше. К тому же «Исламскому государству» присоединялись ведь не только выходцы из Дагестана и других северокавказских республик.
Так что это угроза для всей России. Особенно это опасно на фоне того, что силовой аппарат в стране сейчас ослаблен и занят не теми делами, которыми занимался раньше.
— То есть вы считаете, что всплеск исламизма — это такое гротескное воплощение национального протеста регионов против центра?
— Я думаю, что, безусловно, в России усугубляется это разделение по национальному, этническому и религиозному признаку, когда люди, не ощущая себя частью чего-то сильного, не находя для себя реализации, видя «стеклянный потолок» в том же Дагестане, ищут почву под ногами и находят ее в радикальных идеологиях. Эти люди пытаются противопоставить себя тому, что их окружает, то есть Российской Федерации и той политике, которую проводит центр по отношению к малым народам, представителям которых сейчас даже стало труднее изучать родной язык, который стал факультативным, как в Татарстане.
— А почему в Татарстане этот протест находит националистическое воплощение, а на Северном Кавказе — религиозное?
— Я думаю, что в Татарстане просто очень сильны традиции регионализма и противопоставления себя центру. Достаточно вспомнить договор между Москвой и Казанью о разграничении полномочий, достигнутый в 90-е годы. Вспомним также, как Татарстану в прошлом году удалось отвоевать для себя право называть главу республики словом «раис».
В случае с Дагестаном, как и с Северным Кавказом в целом, я думаю, что ситуация объясняется опять же во многом примером Чечни, который многих вдохновлял в 90-е годы. Многие ориентировались на чеченцев, на их вооруженное сопротивление Москве, в том числе под исламскими знаменами. И чего сейчас больше на Северном Кавказе, религиозного или этнического, — ответить однозначно нельзя. Тот же Дагестан ведь очень разнообразный. Там существуют десятки разных этносов. Многие себя идентифицируют зачастую сначала как представителей какого-то народа (аварцами, даргинцами, кумыками и так далее), затем как дагестанцев, затем — как представителей ислама. То есть этнолингвистическая ситуация там гораздо сложнее, чем в Татарстане. Так что это просто два разных сюжета, две разные культуры, два разных пути.